1 место. Алексей Немченко, Красноярск. «Не стой на пути у высоких чувств»

2 место. Анатолий Янжула, Красноярск. «Отец-герой»

3 место. Степан Ратников, Дивногорск. «Свободный художник»

Не стой на пути у высоких чувств

В посёлке Багрино, что неподалёку от Красной Горки, народу живёт не так много, тысячи полторы. Работают обычно на свиноферме, доярками, а мужики ездят в Предлинное, кто на электростанции работать, кто в разрезе; а некоторые так и сидят в своём Багрино, в магазинчике, на почте, в управлении, а Сергей Викторович в клубе — и кинодемостратор, и массовик, баянист, и руководитель хора, и рабочий сцены — короче, на все руки мастер.

Но речь не о нём.

Жила в Багрино семья СветкОвых.  Должно быть, конечно, Цветковых, но где-то недослышала регистраторша, так и пошла редкая фамилия Светковы.

Саша Светков, отец семейства, рукастый мужик, работал в Предлинном на электростанции, там же подрабатывал в котельной. Жена его, Света, трудилась в Багрино, на свиноферме, хотя родилась в Красной Горке, поэтому образование имела, прямую спину и улыбчивое лицо.

Была у них дочка, Настя, в возрасте семи лет поступившая в первый класс местной школы, и в редкий вечер, когда батя был дома, трезвый, а мать занималась засолкой огурцов, зашёл у них разговор.

— Ну, что, Настюша, в школу пошла, считай, взрослая уже, — улыбаясь сказала мать, снимая с плиты очередную пастеризованную банку. — А вот помимо школы, чем ещё хочешь заниматься? Я, когда в твоём возрасте была, на коньках каталась, фигурное катание. И мне, знаешь, очень это пригодилось. Смотри, какая спина ровная! А?

— Да, это точно. — присоединился к разговору Саша. — А я в клуб радиомехаников ходил. Мы с приятелями корабль строили. Генка, дядя Гена, да ты знаешь… Воот. Сделали мы корабль с радиоуправлением. И спустили в конце мая на воду. И поплыл! Мы его туда-сюда, и даже в льдину врезался, однако сдюжил, да… Уплыл… Но мне вот это реально помогло. Я в элетрических сетях знаешь как понимаю? Ого-го понимаю!

— Я это к чему, дочка, ты это, давай, придумывай, чтобы мы тебя в какой кружок записали. Какие кружки у тебя есть, смотри сама, мы давить не будем, правда, Сашка?

— Не-не, не будем! Главное, чтобы тебе интересно было.

Настенька, играя с кукллой и не глядя на родителей, ответила:

— Хочу играть на гобое.

Возникла пауза.

— Ха! — оживился Сашка, — это, Настюх, называется кардан, и на нём играть нельзя. Он в автомобиле очень важная вещь.

— Вот ты, Саня, неграмотный. — вмешалась жена. — Это музыкальный инструмент. Духовой. Но, во-первых, у нас вряд ли где гобою учат. Во вторых, инструмент страшный, здоровый, с кнопками и трубками. И звук… А в третьих, ты вообще откуда про этот гобой взяла?

— Мне нравится. — Спокойно сказала Настя.

Родители переглянулись. Повисла неловкая пауза. Отец семейства хмыкнул.

— Ты это, знаешь, чо… Давай-ка уже спать иди. Мы с мамкой подумаем насчёт кардана…

— Гобоя. — поправила Света.

— Гобоя. Ну, а потом скажем.

— Хорошо. — сказала Настя и ушла с куклой.

 

— Ну, блин, что за дочь растёт?! «Гобой». Слово то какое неприятное.

— Ты ещё его звук послушай, там совсем мупрашки по коже и волосы дыбом!

— И откуда-то ведь взяла… Раньше телевизоров не было, так все нормальные были — коньки, санки, а теперь, мать его…

— Это ещё что! Ты в интернет-то глядел? Там вообще что хошь, хоть бомбу собирай, хоть собак расчленяй.

— Ну, в интернете она так то не сидит пока.

— Воот! Пока! А что потом будет? Сначала гобой, а потом? — Света запнулась, не давая фантазиям просочиться наружу.

— Не, ну, ладно, хрен с ним, в конце концов музыкальный инструмент…

— Саша! Да ты его посмотри! Послушай!

Нашли в интернете, мать его, этот самый гобой, и изображение, и звук, и обоих аж передёрнуло.

 

На следующий день про Настину мечту не говорили, вечером давай намекать, что вот лыжная секция есть, танцы, но Настенька так уверенно — «Хочу на гобое», и на родителей ясными синими глазками посмотрела.

С полгода родители мучались, пытались взять измором, и в лыжи водили, и в балетную, и рисовать, но всё было не то, и упёрлась дочка в этот сраный гобой, будь он неладен, и соседи стали коситься, и слухи ходить, что дочка Светковых вроде в секту какую вступила, и ревела мать по ночам, и Сашка осунулся и стал пропадать по вечерам, а потом приходил пьяный в матину и спал в коридоре.

 

Потом решили свести Настеньку к психиатру, денег потратили уйму, но ничего не помогло, так и не узнали, откуда у неё эта тяга к гобою и что с этим делать. Подаренная гитара пылилась в углу, на зарубежных электронных клавишах поселился фикус, прошло несколько лет.

 

Отвлёкшись от очередных заготовок Светлана посмотрела на Сашка, сидящего за столом и пытающегося что-то смастерить из вилок и спичек, и сказала:

— Сашенька! А может, хрен с ним, ну, пусть уж учится на своём гобое? Ну, раз так хочет? Чего же ребёнок мается?

— Наконец-то. — грубо отзозвался Сашка, — Да пусть её, хоть на чём, я не против, лишь бы не спилась! Пусть на гобое! Да хоть на кардане!

— Настенька! — позвала дочку Света, — иди сюда, радость моя, мы с папой тебе чего сказать хотим!

Повзрослевшая Настя, с проколотым носом и ухом, в чёрной кожаной куртке и полосатых лосинах презрительно зашла в кухню.

— Мы тут посовещались. Ты это, Настенька, хочешь — играй на гобое. Мы не против.

— Поздно, — сурово сказал ребёнок. — Я уже не Настя, а Кровавый Наст. И на басу играю в школьной панк-группе.

И вышла. Мать выронила из рук тряпку. Сашка хлебнул чаю.

— Ну, вот, на басу играет.- И удовлетворённо резюмировал. — Пристроена, значит.

Отец-герой

 

Вновь шагнуть в детство так же приятно как войти в тихую реку. И чем мы старше, тем чаще сознание возвращает нас туда, где все хорошо: хлеб вкусный,  сны ласковые, а дожди теплые. Я приглашаю Вас в страну моего детства.

         Я приглашаю Вас на мою улицу, на мою  тихую и короткую улицу   в  шесть домов. Я расскажу Вам о людях и нравах того времени, о своих открытиях большого мира, о радостях и разочарованиях.  Я тихо проведу Вас по моей малой Родине, и Вы увидите то, что я так бережно храню в душе.

Итак…

Карповы, Витька с  Юркой и их мать тетя Нина, жили без отца. Кого этим удивишь в начале пятидесятых. Война столь отцов повыбила, что безмужиковская семья была нормой. Старший, Юрка,  носатый,  валовый и долговязый парнишка, уже готовился в армию, а Витька был еще нашим ровесником. Безотцовские пацаны обычно не трогали в разговорах тему их отсутствия. Ну, нет, и нет. Война была. И пацаны это понимали.  Витька же, в отличие от брата,  при любом удобном случае начинал рассказывать, какой герой был его отец. Видно было, что он здорово привирал, потому как отец в его рассказах, воевал то разведчиком, то парашютистом, а то и летчиком. То, что Витька вруша,  известно давно. Однажды он пришел «на доски», и сказал, что в ларьке забраковали ящик слипшихся карамелек, и продавщица выставила его за дверь. Все желающие разбирают, кто сколь хочет. Пацаны ломанулись к ларьку стадом. Нетрудно представить себе глаза продавщица, когда с нее стали требовать ящик карамели. Витька потом неделю сидел дома, боясь выходить на улицу. Или вдруг, ни с того ни с сего, он давай всем рассказывать, что у Женьки Мякишева, замухрышистого и немного дефективного пацана,  в штанах два пикуська. Женька, по душевной простоте, и природной глупости, нисколько не смущаясь, каждый раз снимал штаны и демонстрировал всем любопытствующим, что у него все как у всех, пикусек в нормальном виде, единственном числе, и его это вполне устраивает. Зачем Витька врал, зная, что его ложь будет немедленно раскрыта, непонятно. Но врал он с огромным удовольствием.  Так вот однажды,  во время очередного рассказа о подвигах отца, старший, Юрка мимоходом дал Витьке такую затрещину, что тот слетел с досок. Витька заревел, и бросился драться на Юрку. Но с тем как раз надерешься. Он отвесил еще одну, и молчком пошел дальше. Мы тогда поняли,  что об отце Витька явно брешет, а Юрка не хочет, чтобы он впустую трепал языком. После того случая Витька надолго прекратил свои героические рассказы, Юрку вскорости забрали в армию, и история с их отцом постепенно забылась.

 

К концу мая, когда до каникул оставалось уже всего ничего, и можно было уроки делать, как попало, мы играли допоздна. Пацаны, промокшие от весенней слякоти, почти все уже разошлись,  а мы с Витькой  и Костей Панькиным еще сидели «на досках». Доски эти, пачку увязанного толстой проволокой горбыля, привезли для ремонта забора территории пилорамы, что выходила тыльной стороной к нашим домам. Привезли… и забыли. Руки все не доходили у начальников до того забора. А может просто старые начальники поуходили, а новым на тот забор наплевать. Пачка к месту прилежалась, и со временем превратилась в токовище для пацанов. Во первых высоко, а сверху оно всегда видней, во вторых сухо, даже если кругом лужи и грязь. На досках можно было безбоязненно вырезать ножиком  свои инициалы, выжигать увеличилкой какие хочешь, даже непотребные слова,  или рожи. «На досках» решались любые вопросы, строились любые планы, говорилось что хочешь, без опаски, что взрослые услышат. Взрослые «на доски» не ходили. Бывало иногда, пьяный мужик какой поспит немного, но это не в счет

Витька вдруг вернулся к старой теме о геройских делах отца. Пододвинувшись ко мне вплотную, чтобы Костя не слышал, Витька жарким шепотом зашептал мне на ухо.

-Я же рассказывал, что отец сделал на своем истребителе таран. Самолет на пять метров ушел в землю. Так вот… — Витька вытаращил глаза. – Его откопали!

-Кого, отца!?

-Самолет! Он сейчас в музее. И самолет, и ордена… Все что там было…

Трудно сказать, почему для такой важной новости он выбрал меня, а не Костю. Может, я был легковерней, и никогда не смеялся над его рассказами. Костя пытался подслушать, что он мне шептал на ухо, но Витька оттирал его в сторону.

-Толька, чего он там тебе опять плетет? Юрка ушел в армию, так ты снова начал брехать? Некому по шее надавать? Да…? Трепло…

Витька отпинываясь от него ногой, продолжал с таким жаром, что я невольно почти поверил в то, что он мне говорил.

-… Там и кожан его, и пистолет, а на самолете даже пулемет стоит…

-Витька, поедем в музей, я тоже хочу посмотреть.

-Он далеко отсюда. – Витька сделал загадочное лицо. – Это ого где.

-Ну, поедем, ты же ездил. Где этот музей?

-Это знаешь… там… на правом берегу… мамка меня возила, я не знаю какая там улица…

Для нас, пацанов с Алексеевки, «на правом берегу»  в то время было так далеко и неизведанно, что он меня убедил этим аргументом.

-Ну, ты узнай у мамки на какой улице, и мы все поедем, посмотрим. Представляешь… настоящий самолет… с пулеметом.

-Ладно, я узнаю. Тока ты пока никому… чтобы тайна была. – Показал глазами на Костю. – Ему не трепи.

-Ну а чего. Ему может тоже интересно. Самолет…

-Нечего ему рассказывать. Гоготать будет, обзываться. Мы вот поедем, посмотрим, а ему фигу под нос.

-А может, все-таки скажем?

-Ну, вот тебе тайны доверять…

-Ладно, не скажу.

Домой мы шли с Костей, и он всячески улещая меня, пытался узнать, чего мне Витька нашептал на ухо. Но я стоял как партизан. Я поверил Витьке! Не может пацан так убедительно врать. Я видел, как у него горели глаза, когда он рассказывал про самолет. Ух, как хотелось его посмотреть. Настоящий, боевой…  А если Косте протреплюсь, Витька так и не скажет где этот музей. Далеко где-то, на правом. Туда одного и не пустят. Дома, за ужином, я под впечатлением Витькиного рассказа похвастался, что скоро в музее увижу настоящий боевой самолет, на котором  Витькин отец,  как Герой войны Талалихин, совершил таран… Мать с отцом переглянулись, и по их взглядам я понял что не так все просто.

-Ну, на правом берегу…  музей… Витькина мамка скажет, на какой улице…- Умом я уже понимал, что меня надули, но верить не хотелось. —  В музее самолет стоит…

-Какой самолет, какой музей?

-Витькиного отца, на котором он таран…

-Бабы говорили, что Витькин отец по «брони»  всю войну токарем проработал, на мехзаводе. А если он кого и таранил, так только заборы своей пьяной головой. Оттого Нина и ушла от него, пьяни таракановской. – Мать махнула полотенцем в сторону воображаемой «Таракановки», городской трущобы у железнодорожного моста. –  А с послевойны и совсем где-то запропастился. Говорят, вроде как завербовался куда. А это тебе Витька ихний наплел? Ты его слушай больше, он тебе еще и не того наплетет. Вы давно, дурачки, за карамельками в ларек бегали?

На другой день, мы с пацанами сидели на досках, и я с нетерпением ждал появления Витьки. А он не торопился. Костя уже рассказал пацанам, что Витька вчера нашептал мне какую то тайну. Пацаны требовали, чтобы я кололся. Я молчал. Во мне кипела злость на трепача Витьку, которому я поверил, на его отца, который вместо того, чтобы в войну, как положено героям  делать тараны, бодает пьяной головой таракановские заборы. Витьки не было. Но я знал, что он все равно выйдет, не может он бесконечно сидеть дома.

И вот он появился. Я встал, и пошел ему навстречу. Витька шел от дома винтовой походкой беззаботного человека, на совести которого нет ни единого греха. Но это ему давалось с трудом. Я загородил ему дорогу, и спросил тихо, чтобы пацаны не слышали.

-Ну, так на чем твой герой-отец таранил фашистов?

Витька ни слова ни говоря, дал мне в глаз. Мы дрались молча, но честно сказать без особого зла и азарта. Так, больше для порядка.  У меня под глазом уже горела добрая гуля,  а Витьке я разбил нос, и поцарапал ухо. Сигналом остановки послужил треск разрываемого пальто. Чьего, мы еще не поняли, но это было уже серьезно. Если гуля под глазом было делом быстро поправимым и объяснимым, то порванная одежда считалась уже материальным уроном, и при тех зарплатах наших родителей, уроном  достаточно серьезным.

Трещал оторванный Витькин карман. Значит, отвечать мне. У меня интерес к драке сразу пропал. У Витьки тоже. Я попытался прилепить оторванный карман к Витькиному пальто, но карман упорно отвисал собачьим ухом. Витька заплакал, и, прижимая карман к боку, пошел на тот край досок. Уткнувшись лицом в колени, он плакал, подергивая плечами. Я сел с этого края досок, и хоть не плакал, на душе было так горько и тошно, как будто мое пальто поперек разодрали. Я осторожно пощупал рукой скулу. Гуля росла быстро и качественно. Конечно же, Витька плакал не из за оторванного кармана. Я знал из за чего он плакал. Я подошел к нему и сел рядом. Взглянув на меня зареванными глазами, он отвернулся, горько, с всхлипыванием вздохнул.

-Ну, че, доволен…  да, доволен, что он не герой?

-Витька, не надо ничего больше придумывать.  Все равно все узнают, что не герой.

-Им протрепался уже? – Витька кивнул в сторону пацанов.

-Неа.

-Правда? – Витька немного оживился. – Ты не говори… про самолет, ладно.

-Ладно. А если спросят, чего дрались?

-Скажи что за «чику» долг тебе не отдавал.

-А про тайну?

-Про тайну…? — Витька задумался, но ненадолго. – Скажи, что я хочу к Юрке на флот смотаться,  и от мамки тырюсь.

Юрка служил на Тихоокеанском флоте, и Витька показывал его фотографию в тельнике и бескозырке.

-А зачем тебе на флот?

-Пойдем к пацанам, я и им расскажу.

Мы пересели на тот край досок, пацаны оценили мой фингал, который к тому времени уже хорошо подпер правый глаз, посочувствовали Витьке за пальто.

-Че дрались то?

-Да-а… разобрались уже. Это че… Витька вон на флот собрался.

-Да ты че… — Пацаны клюнули влет. – Куда?

-На Тихоокеанский. — Витька солидно оттопырил губу, и стал загибать пальцы. – Во первых там цунами чуть не каждый день, и шторма по десять баллов. Юрка все нам в письмах описывает. И крабы там, размером как не с таз. Вот…  Поеду, юнгой устроюсь. С Юркой, на эсминце «Строгий» буду ходить.

-Здорово…

-Да кто тебя возьмет. Все бы так и пошли в юнги.

-А вот и возьмут. Попрошусь у командира, чего ему жалко, что ли. Да и Юрка, братан, не последний человек на коробке, тоже слово замолвит. На каждом корабле положено юнгу держать.

-А может у них уже есть. Ждут они там тебя.

-Если бы был, Юрка обязательно написал бы. А так он ничего не писал. Значит, нет.

«Конечно, это здорово – быть юнгой на корабле. Плавай себе по морям по волнам. В школу ходить не надо. Свистать всех наверх – хватай швабру, драй палубу, и вся геометрия  с алгеброй. Вот ведь какой засранец, этот Витька. На моих глазах, для отмазки  придумал эту телегу, и я уже почти поверил в нее. «По морям по волнам»… Тоже мне, моряк, вся задница в ракушках».

А вскоре и  Юрка приехал в отпуск. Для улицы это было событием. Худой, сутулый и неинтересный Юрка превратился в шикарного красавца матроса-альбатроса. Ослепительно белая форменка, бескозырка в тонкий блин, и клеша! Ё-мое… Широченные, размером чуть не с полметра, клеша мели дорогу так по-морски, что мальчишецкие души сладко замирали. Витька первые дни просто висел на братане, с горящими от счастья глазами. Юрка, надо признать, нисколько не задаваясь, на второй же день пришел «на доски»,  чтобы не испачкать смолой свои шикарные клеша разослал носовой платок, сел, и добрых три часа рассказывал все о море. В отпуск его отправили за то, что он увидел какую то хреновину в море за сколь то там сильно много кабельтовых, отчего их капитан чуть с мостика не свалился от радости. Ему надо было обязательно эту хреновину увидеть, и  чем раньше, тем лучше. Никто не видел, а Юрка узрел. Знай наших, глазастых! Пацанов прямо распирало от гордости за нашего Юрку.  Он рассказал, что на флот берут только сильных, и первое чему учат – так это драться и плясать «Яблочко».

-Иначе ты не моряк. – Юрка сплюнул через щербину в зубе. —  Форс держать надо.

-Чего держать?

-Марку, говорю. Во, смотрите. – Юра расстегнул ремень, и показал залитую изнутри свинцом бляху. —  В увольнении, в матросском клубе случится похлестаться, встаем в круг, спина к спине, и хрен нас возьмешь.

-Часто приходится драться?

Юрке очень хотелось сказать «часто», но он сдержался.

-Нет. Чего морякам между собой делить. Девчонок во Владике на всех хватит. Нет… Мне пришлось всего один раз. С городской шпаной рубились.

-Юрка, а что такое «цунами»?

-Это когда с океана идет огромная волна. Выше чем наш дом.

-Чем наш дом!?

-Еще выше. Я сам не видел, но рассказывали.

-Юрка, а океан красивый?

-Красивый… Он такой… Он разный. Он все время разный. То синий, синий… То бывает совсем черный…  Или серый, как свинец. Он  живой… Он дышит.

-Как!?

-Как большая корова. – Юрка захохотал. — Уф-ф-ф… Фу-фу-фу…

Еще Юрка показал какие застежки на матросских штанах, чтобы их можно было быстро  сбросить в воде, почему три полоски на воротнике, зачем  на бескозырке ленточки.

-Юрка, а у вас на корабле юнги есть? – Я взглянул на Витьку. – Говорят, что на каждом корабле положено юнгу иметь.

-Нет, ребята. На коробке мужики служат. Это тяжелая и опасная работа, и ее должны мужики делать. Мать писала, что Витька хотел рвануть ко мне  на флот. Дурачок он еще, Витька. Я ему уже объяснил почем фунт морской соли.

Хороший парень Юрка. Не задавалистый, все рассказывает, к пацанам уважительно относиться. Одно только я не понял. Как ему дали отпуск на «десять суток без дороги». Почему без дороги? Как же он добрался до дома без дороги? Я не стал его спрашивать. Еще подумает что дурачок.

На первой же неделе отпуска случилась у Юрки кошмарная любовь. Роковая любовь, которая превратила его отпуск в сплошные переживания.  На соседней улице жила Сонька Керц. Маленькая, очень подвижная,  с мелкими чертами лица, она походила на красавиц из индийских фильмов. Только что на лбу точки не хватало. Не зря Юрка увидел в океане какую то хреновину за столько кабельтовых. Соньку он засек еще быстрей и дальше, чем ту штуку. Капитан по праву мог гордиться своим матросом. Естественно Сонька перед таким красавцем устоять просто не смогла. И любовь закрутилась, набирая обороты, как гребной вал Юркиного корабля на боевом курсе.

Юрка с Сонькой ходили как пришвартованные. Он галантно поддерживал ее под руку, а она, горделиво поглядывая вокруг, шла рядом с видом королевы. Самый шикарный парень на улице – и принадлежит ей, Соньке. Смотрите и завидуйте. Старухи нашептывали Юркиной матери, что Сонька шалава, мать тревожно вздыхала и разводила руками, в надежде, что через неделю сын уедет дослуживать и Сонька отсохнет сама собой, как короста.

И все бы ничего, пофорсил бы парнишка, помял бы немного Соньку в темном углу, и поехал дальше дослуживать, но дело в том, что у Соньки уже был вздыхатель, Боря Матушов, коренастый парнишка, грузчик с мельницы. При таком раскладе,  Боре оставалось только утереть сопли, а он утирать, похоже, не собирался. Кто мельничного грузца обидит, долго вспоминать будет. Ребята все крепкие, мешками тренированные. Они носили широченные шаровары, со шнурками на поясе и внизу на гачах. Говорили, что в таких шароварах можно было по полкуля муки выносить. Через дружков Боря передал Юрке чтобы он отсох и отвалил, но… Моряки тоже не зря тельник носят. И вот бой грянул.

Кто-то из пацанов свистнул,  что за домом Юрка с Борей дерутся. Когда мы прибежали, первую кровь уже пустили. Юрка был на голову выше, но Боря в плечах пошире, и покряжистей. Белая форменка и бескозырка висели на заборе, Юрка дрался в  тельнике.  У него уже был разбит нос, и кровянка потянулась на бороду, у Бори багряно поплыл глаз. Они обменивались ударами, пытаясь пройти поддых. В общем, драка как драка. Не первая и не последняя на нашей улице. Всегда так договаривались, когда слов не хватало. И вот тут все испортил Валик, старший Борин брат. Худой, злой и нервный, он немного успел побывать на фронте, где его здорово контузило. Мужики даже в домино неохотно с ним играли. По любому поводу он психовал, матерился, бросал костяшки под стол, лез в драку. В общем контуженный. Валик молча пробежал мимо нас как раз в тот  момент, когда Юрка стоял к нам спиной. Витька успел крикнуть брату »Атас, Валик!», но было уже поздно. За шаг до дерущихся, Валик подпрыгнул, и в прыжке обеими ногами ударил впереди себя. Юрке удар пришелся в поясницу. Его словно сломало. Он взмахнул руками и подрублено рухнул на землю. Удар был настолько подлый, что оторопели все, даже Боря. Он растерянно смотрел на поверженного Юрку, на запыхавшегося Валика.

-Ты че наделал, гад! Ты че… так нечестно.

-А ну пошел отсюда, сопляк. Учить еще меня будет. – Валик ударил Борю по шее. – Пошел  домой.

Мы подбежали к Юрке, стали его поднимать. Витька заплакал. Юрка медленно поднялся, держась за спину.

-Мужик, ты всегда такой подлый, в спину бить?

-Тебе еще мало? – Валик подошел к Юрке, зло сощурил глаза. Витька, защищая брата, вклинился между ними. Валик толкнул Юрку в плечо. – Не отступишься от девки, хуже будет… моряк. – И Валик плюнул Юрке под ноги. Зря он это сделал.

-Я спрашиваю, ты всегда такой подлый? – В ту же секунду, резким движением, Юрка за пряжку выдернул ремень из брюк. Пацаны стриганули в разные стороны. Дело принимало серьезный оборот. Еще секунда, и ремень, захлестнутый за кисть правой руки, превратился в грозное оружие. Валик с голыми руками был беспомощен как лягушка на дороге. И он понял, что крепко попался.

-Э… парень, ты не шути. Я же безоружный, это нечестно.

-А бить в спину честно? А двое против одного честно? Раз вы по сучьи, то и я так же – И в ту же секунду, ремень, опоясав плечо, вырубил Валику правую руку. Охнув, он схватился за повисшую плетью руку, и присел от боли на колено. Юрка резко повернулся к замершему на месте Боре, и шагнул в его сторону. Боря, испуганно оглянулся, зачем-то присел,  отполз пару шагов в сторону, и бросился бежать. Пацаны засмеялись и засвистели.

-Боря, штаны вытряхни…

-Трус… держи его…

Валик, понимая, что ему тоже надо как-то удаляться с проигранного поля боя, стал медленно пятится назад. Сделав выпад, Юрка ударами справа и слева припечатал бляхой Валику спину, отчего он изогнулся в обратную дугу, и уже не пытаясь сохранить лицо, позорно побежал. Пацаны свистели так, что воробьи брызнули с кустов. Подлый враг был позорно разбит, и Юрка морщась от боли в спине, присел на траву. Пацаны вытирали ему кровь, кто-то принес в бутылке воды, и он ополоснул лицо.

-Болит? – Витька показал ему на спину. — Сильно он тебя рубанул ногами.

-Ништяк, пройдет. – Юрка помял поясницу руками. –Вот Валику одну почку я точно отстегнул. Запомнит, огрызок, как в спину бить.

Вечером, Юрка, демонстративно подвесив на руку как болонку свою распрекрасную Соньку, медленно прошел по улице два раза. Прошел героем, потому что уже все знали как он отбубенил Валика с Борей. Юрка шел с улыбкой, несмотря на то, что спина взялась сплошным синяком и ныла нестерпимой болью.  Моряк должен держать форс, коли он настоящий моряк.

Через пару дней Юрка уехал дослуживать свою флотскую службу, тетя Нина облегченно вздохнула и перекрестилась, и жизнь пошла привычным порядком. Сонька  подумав,  что вернется  Юрка еще очень не скоро, а ей ходить со скорбным ликом девушки ожидающей бойца с дальних позиций не к лицу, быстренько помирилась с Борей. Боря, парень немудрящий, простив ей мимолетный грех, недолго думая предложил Соньке руку и сердце. Быстро сыграв скромненькую свадьбу, молодожены рванули на Север, за длинным рублем. Тетя Нина перекрестилась еще раз.

А вот Витька… А Витька совсем перестал врать и придумывать всякие небылицы. Нет, иногда он, конечно, фантазировал, но про отца-героя не было сказано больше , ни одного слова. Если и были, какие фантазии, то только о Дальнем Востоке, о море-океане, о кораблях и прочей морской романтике. Юрка в его речах, превратился в сказочного героя, который все может, все знает и умеет. И вообще, душой и всеми помыслами Витька был уже там, на берегу Тихого океана.

Чудеса на свете тоже бывают. Через год, Юрка остался на флоте на сверхрочную, ему присвоили звание мичмана, дали комнату во  Владивостоке, и он, приехав домой на побывку, забрал с собой тетю Нину и Витьку.  Когда грузили вещи, Юрка, здоровый и широкоплечий мужик, легко таскал немудрящий скарб в железный контейнер. Провожать их, собралась чуть не вся улица, и женщины говорили, как повезло Нине со старшим сыном, и что в семье, наконец то появился настоящий мужик.

Может, и не герой, но отец – это точно.

Свободный художник

 

Шура Малёванный обожает живопись. Самогон тоже очень любит. Но уверяет, что живопись – больше.

Это подтверждают и десятки картин, украшающих стены его тесноватой и захламлённой однушки на Крюковом канале, доставшейся тридцативосьмилетнему Шуре в наследство от бабушки – бывшей театральной актрисы. Истинным украшением, впрочем, служат лишь немногие из полотен. Те, что являются копиями известных всему миру шедевров.

Остальные картины смахивают на незамысловатую мазню. Но ими-то Шура как раз и дорожит особенно. Сам потому что написал. Правда, когда написал и действительно ли сам – на эти вопросы вряд ли кто-то, за исключением трёх десятков незнакомых друг с другом барышень, сумеет ответить уверенно. Пишет ли он вообще – загадка для многих.

Зато на завораживающей набережной Крюкова с виду довольного Малёванного нынче можно лицезреть едва ли не каждый день. В помятом, как и всегда, сером плаще, прохудившемся трикотажном берете фиолетового цвета, с бутыльком неопознанной жидкости в руке.

Нет, не подумайте: мольберт у Шуры был и есть. И с ним он по-прежнему, случается, выходит на тихие и живописные улочки Малой Коломны в поисках вдохновения. Но собственно творить ему удаётся редко. Мешаются всякие: то пялятся, буркал не отводя, то вопросы идиотские задают, ни бельмеса не ведая в искусстве, то лекции никчёмные о пьянстве в общественных местах заводят, имея при этом наглость дымить дешёвыми сигаретами.

Благо художником Шура всегда был свободным. А потому даже самые смелые творческие решения принимал самостоятельно. И никаких обязательств. Ни перед кем.

Так же и сегодня. Рвётся душа на волю – Малёванный берётся за кисти и пишет то, что ему хочется. Ежели в отчаянии пребывает душа – открывает очередную бутылку и глушит содержимое, мысленно отправляя себя в те райские уголки, где за каждой его картиной гоняются оголтелые музейщики, а самые прекрасные женщины Петербурга напрочь теряют голову от одной лишь улыбки талантливого живописца.

Женат Шура никогда не был. Ну, жил с двумя. Не одновременно, разумеется. Только было это ещё в студенчестве. Да и то лишь по нескольку месяцев, ничем особо не запомнившихся. Характерами с обеими сокурсницами не сошёлся. Не видел Шура в самом себе покорного кормильца, посмевшего променять кисти и краски на станок или ещё какую прескучную штукенцию, не имеющую ничего общего с творчеством.

С тех пор Малёванный твёрдо решил ни с кем накрепко не связывать свою единственную, а потому бесценную жизнь. И почти сразу стал получать куда больше женского внимания, чем прежде. Доселе Шура даже не догадывался, на что готовы барышни ради собственного портрета вкупе с россыпью дурманящих голову комплиментов. Однако в меру жарким летом на стыке веков открыть глаза тогда ещё двадцатитрёхлетнему выпускнику института при академии художеств помогла Лизонька Проклова.

Худенький белокурый ангелочек с завораживающе голубыми глазками, в которых бы сам чёрт утонул, всего-навсего поинтересовался у сидевшего близ Семимостья художника, как пройти на Кустарный переулок. Малёванному хватило и этого, чтобы поддаться любовным чарам.

– Не смею указать нужный путь, пока не воссоздам ваш божественный лик на бумаге, наипрелестнейшая из прелестных! – неловко дрожа и едва не захлёбываясь, вымолвил Шура.

Ох, как же она тогда засмущалась. Не слишком настойчиво пытаясь убедить художника в том, что прелестных он ещё не видел, и добавив, что торопится по важному делу, Лизонька всё-таки согласилась попозировать.

Малёванный усадил её на ближайшую лавчонку и взялся за работу. Но не столько орудовал кистью, сколько просил прелестницу то голову чуть вбок наклонить, то прядь волос миниатюрными пальчиками поправить, то ножку-тростиночку аккуратно подвинуть. И всё это – сопровождая, казалось бы, бесконечными эпитетами, делавшими и без того милую девушку настоящей принцессой, пускай даже исключительно для них двоих.

Лизонька вспомнила о Кустарном переулке лишь через полчаса. Без боязни туда опоздать. Скорее в томительном ожидании главной в её жизни картины, с написанием которой художник немного затянул.

Выражение лица Шуры не могло не встревожить Лизоньку: он явно был чем-то обеспокоен. Работу прекратил, но и результат не демонстрировал. Только бубнил себе под нос, что всё испортил, что подвёл, что зря обнадёжил, что лучше сжечь мольберт и самому утопиться, чем вот так опростоволоситься перед женщиной своей мечты, наверняка посланной ему свыше в этот волшебный и, что редко случалось, солнечный день.

Лизонька успокаивала как могла. Просила всё-таки показать ей, что в итоге получилось, вдруг и недурственно вовсе. Малёванный был непреклонен: нет, вообще нисколечко не похоже, нельзя такое показывать – изуродовал только наипрелестнейшую, бесталанный кретин! Но говорил он всё это играя. А играл, надо признать, в десятки раз хуже своей уважаемой бабушки.

Бабули в тот день, кстати, не было дома – на загородной даче пропадала. И когда Лизонька, будто бы принявшая правила игры, сама предложила Шуре уйти куда-нибудь в менее оживлённое место, чтобы уже там попробовать всё повторить, Малёванный, чуть помявшись, согласился.

– Вам надо выпить чаю, успокоиться, собраться с мыслями. И тогда всё получится, я в этом уверена, – прощебетала Лизонька, семеня вслед за первым в жизни человеком, открыто восхитившимся ею. – Дело не в вас. Это всё улица, шум, люди. Они мешают. Мешают сконцентрироваться. А художнику нужна тишина.

– Вы правы, – кивнул Шура, заходя в родную парадную и волоча за собой накрытый потрёпанным покрывалом мольберт. – И муза тоже очень нужна. Ну прямо очень! А у меня её, к сожалению, никогда не было.

– Будет. Обязательно будет. Вот увидите.

– А мне кажется, что я уже… уже её встретил, – сказал Шура, открывая дверь ключом.

– Вы серьёзно? – перешла на кокетство Лизонька.

– Да какие тут могут быть шутки? Вы же мне сразу голову вскружили. Поэтому, наверное, и портрет ваш испортил – руки дрожали, в горле пересохло… Невозможно на вас без восхищения смотреть, понимаете? Не-воз-мож-но! Богиня! Просто Богиня!

Лизонька всё больше и больше смущалась, всё чаще и чаще улыбаясь. Шура же всё сильнее и сильнее сокрушался по поводу своего никчёмного труда, всё активнее и активнее напрашиваясь на утешительный поцелуй. А где один, там и второй. Где пятый, там и десятый. Где ласки, там и секс.

Малёванному никогда прежде не было так сладостно и спокойно одновременно. Не смутили его ни плоская, как у юноши, грудь Лизоньки, ни малюсенький горбик на её спине.

А вот внезапная истерика девушки – нет, не смутила – огорошила. Пока он преспокойно валялся на расправленной бабушкиной кровати, смакуя первый в своей недолгой жизни спонтанный половой акт, Лизонька, убежавшая ополаскиваться, заглянула под покрывало, наброшенное на мольберт.

Не было там никакого портрета. Ни намёка даже. Только хаотичные мазки, отдалённо напоминавшие свёрнутую в клубок радугу.

– Это вот так я, значит, не получилась? – истошно прокричала Лизонька. – Так ты, значит, музу себе представляешь?

– Ну-у… Я же художник. Я так вижу.

– Тогда купи очки!

– Вот только не надо на меня орать.

– Иначе что?

– Иначе могу, например, горб дорисовать.

– Скотина!

– Я не скотина. Я свободный художник. Что вижу, то и…

– Тогда свободен!

Лизонька, ясное дело, убежала. Стремглав. Зарёванная. Так и не ополоснувшись.

Малёванный почесал задумчивое, но безусловно довольное лицо и наплевательски махнул рукой. По его мнению, портрет более чем удался: важно не то, что нарисовал художник, а то, какого эффекта он этим добился.

А добивался Шура в дальнейшем ещё много чего. Точнее, кого. Портретная тема срабатывала почти безотказно. За несколько лет непосильного творческого труда Малёванный даже успел подметить для себя, что Насти, Светы и Наташи чаще всего хотят быть запечатлёнными – только успевай впечатлять.

Лишь одно оставалось неизменным: ни одной из позёрок не приходился по душе её портрет. Дескать, ни капельки не похоже. Не изобразительное искусство, а обезображивающее. Разве что подтереться да выбросить.

И всё-таки некоторые из барышень лукавили. Но выяснялось это гораздо позже. Три портрета выдались на славу – не отличишь от оригинала. И Серёжка, и Пашка, и Мариночка были так сильно похожи на своих мам, что счастливые родительницы потом, уже спустя годы, ещё долго вспоминали плодовитого художника. Который, кстати, весьма жестоко обманул предпоследнюю из своих позёрок, посмев «нарисовать» самого себя. Тем не менее, маленькому Сашке вряд ли когда-нибудь поведают, какие краски были использованы при его создании.

Да и сам творец такого рода портреты у себя в квартире не разместит. Он даже с их реставрацией хоть немного помогать и то не в силах. С подпольной торговлей самогоном у Шуры в последнее время всё как-то заглохло. Деньги, вырученные от продажи бабушкиной дачи, давно проедены. Старинная мебель и иные ценные предметы из квартиры тоже разошлись по рукам за относительно небольшие суммы. Поэтому бывшие позёрки Малёванного о незадачливом воздыхателе даже не вспоминают – всё равно взять с него нечего. Гол как сокол.

Тем временем сам Шура уже успел многое переосмыслить. И пришёл к неутешительному выводу, что недюжинный талант зарыл в землю понапрасну: выставлялся бы сейчас в крупнейший музеях страны, а не в собственной однушке, и творениями его любовались бы люди из высшего общества, а не равнодушные собутыльники из окрестных домов.

Мог и по бабушкиным стопам пойти, если бы не ослушался заменившую ему родителей женщину и поступил, как она советовала, на театральный. Только какой теперь смысл обо всём этом судачить?

Широко известный в самых узких коломенских кругах художник Шура Малёванный отныне просто доживает своё. Ничем более не озадачиваясь. Но изредка всё же разрываясь между живописью и самогоном.

Любовь Шуры к искусству упорно не желает умирать. Ещё бы вдохновения не приходилось ждать неделями… Вот тогда бы он творил, творил, творил безудержно, а не утопал в пучине бездельного созерцания.

На деле же градус манит пуще прежнего, постепенно стирая из памяти живописца его лихое портретное прошлое. Как говорит сам Малёванный: гори оно всё синим пламенем и зелёным змием!

Хотя Шуре ведь и сорока нет… Может, рановато ему так думать?.. Может, важнейшее в его жизни полотно ещё не создано?..

– Мадам, не откажите в любезности – позвольте написать ваш чудесный портрет.

– Лучше берет свой дырявый зашей. И сам зашейся, алкоголик недоделанный!

– Спасибо, мадам, – расплывается в неподдельной щербатой улыбке Шура, сидя на излюбленной набережной, напротив доходного дома Веге, и доставая из-за пазухи чекушку. – День сегодня наипрекраснейший! Дышится-то как легко! И жить прямо хочется! Будьте счастливы! Ваше здоровье!